Длинною извилистой тропой Ланна вела нас к краю плато, где в колеблющейся дымке угадывались признаки близкого океана.
«Интересно, какая здесь высота над уровнем моря? И насколько отвесен обрыв скалы?» - подумал я, а вслух спросил:
- Ты идешь так уверенно, словно хорошо знаешь эти места.
- Да, конечно. И места, и Валую. И многих других, преподавателей и ученых. Давным давно, еще в начале вашей земной войны я училась и жила здесь совсем ребенком, – улыбнулась Ланна.
- Ты видела нашу войну? Вторую мировую против фашистов? – удивленно встрепенулся я, созерцая ее молодую кожу и свежую фигуру, совсем забыв, что моей девушке уже пятьдесят шесть…
- Не саму войну, но ее хроники, снятые нашими людьми на Земле. Я тогда и стала социальным историком, потому что нас, тогдашних детей, потрясла бессмысленная жестокость вашей бойни, – вздохнув, ответила она.
- Бессмысленный жестокость?! 80 миллионов погибло! Они сражались за Родину и Свободу! - возмутился я, но Ланна ничего не ответила.
Некоторое время шли молча. А затем Велек внезапно вырвал свою ладонь из моей руки и ринулся вперед, к обрыву.
Я даже испугался за него, но мальчуган проворно замер у самой кромки, что-то крича нам и показывая вниз. Когда мы подошли ближе, мой кулон перевел его речь:
- Вот они! Здесь! Под нами. Все на месте! Я говорил вам, сегодня утром их никто не будет брать! В такую жару все, кроме меня, предпочитают заниматься лодками и снастями на море. А я прихожу сюда к ним и выбираю самый лучший из них! – радостно щебетал мальчик.
- Ах ты, хитрюга! – ласково обняла Велека за плечи Ланна, когда мы поравнялись с ним.
Отсюда, с почти стометровой высоты горного плато, нам открывался вид на бухту, на морской пляж и небольшой порт внизу, и на саму скалу спускающуюся к морю, в этом месте, широкими, ступенчатыми террасами, .
Мы находились немного южнее детского городка, спальни которого были врублены прямо в вертикальную часть скалы, отвесно обрывающуюся к морю километром севернее нас.
А здесь, под нами, на террасах располагался аэродром. Я это сразу понял, увидев недалеко под нами несколько удивительных машин, распластавших перепончатые крылья.
Они напоминали задремавших на солнышке летучих мышей. Почти десять метров в размахе крыльев, с легкими, прозрачными кабинами, плавно переходящими в короткие туловища и широкие раздвоенные птичьи хвосты.
- Это орнитоптеры. Аппараты с машущими крыльями. А Велек - просто фанатик таких штуковин! – пояснила Ланна, видя замешательство на моем лице.
- Этот мальчуган летает на таких птицах? У вас что, здесь детишки на этих штуках сами летают? – , догадался я, удивляясь.
- Летают, и еще как! Он лучший в Детском Саду. Он летает на них с восьми лет. Его отец был лучшим спортсменом и учителем по полетам, – спокойно объяснила Ланна, когда мальчик начал нетерпеливо спускаться вниз по сыпучей, каменистой тропе, виляющей вдоль обрыва.
- Сейчас Велеар выберет орнитоптер на свой вкус, и он прокатит нас с ветерком под облаками, – улыбнулась Ланна, и я снова почувствовал, какая она красивая, близкая и желанная.
- Ты доверишь нас с тобой этому двенадцатилетнему мальчику? Он будет сам пилотировать летающую машину? Вероятно, он ловкий спортсмен, но ведь он же просто ребенок! Малолетка! – искренне возмутился я.
- А чего тут такого ужасного? Наши дети получают гражданские права не в один день, в 18 лет - как у вас, а постепенно, по мере их обучения разным навыкам. И поэтому если уж они что-то знают и делают, то желают это правильно. Велеар - хороший пилот способный самостоятельно летать и катать людей. Разве это не логично, что мальчик в 12 лет должен уметь брать на себя ответственность? – строго спросила Ланна, пристально смотря мне в глаза.
Я немного смутился, не зная, что ответить, и решил сменить тему:
- Ты сказала, "его отец был учителем и спортсменом"? А что он делает теперь? – переспросил я, почувствовав в ее голосе что-то грустное.
- Он погиб два года назад, когда мальчику было десять. Погиб, спасая кого-то, унесенного штормом в океан, – грустно сказала девушка.
Кулон снабдил ее слова таким зарядом грусти, что у меня даже сжалось сердце.
Кулон отчетливо соединял ее слова не с грустью о погибшем летчике, а сильной печалью и, я бы даже сказал, с ощутимым чувством раскаяния в отношении мальчика.